"… Кто же с нами нашу смерть разделит?"

Елена ВОЛЬГУСТ

Признаюсь: очень боюсь смерти. Панический страх вселился в меня еще в первом классе, в Тбилиси.

Уход в иной мир подчинялся там строго отработанному ритуалу. Последняя полоса газеты "Вечерний Тбилиси" многие годы была сплошняком усеяна объявлениями частных лиц, сообщающих о смерти своих близких или друзей. Каждый житель "маленького Парижа" (так во второй половине прошлого века называли столицу Грузии) вникал в этот мартиролог и был таким образом осведомлен, что, к примеру, у троюродного брата его знакомца скончалась двоюродная тетя. И вот, прочитав как-то: "Семья такая-то извещает о кончине маленького Левочки Розенблюма" я натурально забилась в истерике, требуя от родителей ответа-отчета, на каком таком основании кроха Левочка (вовсе, кстати, незнакомый) уже не с нами. А с четвертого класса нас исправно водили на панихиды по скончавшимся бабушкам-дедушкам одноклассников. Панихиды проходили исключительно в квартирах, гроб с покойником стоял посредине комнаты, по стенке рядком сидели родственники усопшего, которым приходящие, в обязательном порядке обойдя гроб, выражали соболезнования рукопожатием, поцелуем, бормотанием нелепых слов. Квартиры, само собой, отличались от хором размерами, и покойник оказывался буквально лицом к лицу с посетителем. В воздухе пахло сладковатыми бальзамировочными средствами, магнитофон гнал Шопена с Бетховеном, от темпераментных кавказских рыданий (не лишенных, кстати сказать, фальши) сотрясались стены.

Под разными предлогами родители старались оградить меня от подобных вояжей, однако часто нарушать незыблемые тбилисские ритуалы считалось непозволительно. Взрослым же ходить выражать соболезнования приходилось чуть ли не через день, поскольку ни один почивший в бозе троюродный дедушка сослуживца не мог быть не охвачен. В быту взрослые часто перекидывались репликами: "А когда вынос, а ты пойдешь, а Лаура с Цисаной, надеюсь, будут?" Вне зависимости от ответа — шли. Любого внучатого деверя хоронило не меньше 50—100 человек. "Неудобно, неловко, что скажут" — ключевые слова. Встретившись на панихидах, оттягивались вовсю, рта не закрывая. Собирались стаями у подъездов и обсуждали все на свете, ведь, право же, глупо скорбеть по людям, в сущности, незнакомым. Дамы упоенно разглядывали наряды, считалось, что одеться надобно в "выходное", а некоторые, кстати сказать, понимая, что вот-вот отойдет член семьи, загодя заказывали надлежащие и очень дорогие туалеты.

От зоркого глаза кумушек — кекелок, так величают в Грузии сплетниц, плачущий родственник укрыться не мог. Оценка степени переживания — отдельная тема. Так уж ли черным-черно платье, не подкрашены ли, упаси бог, губы или волосы, не плачет или плачет, но как-то хило, и почему это не приехал Годердзи из Телави? Реплика сквозь слезы: "Пойди посмотри, лобио не пригорает?" — в абсолютном законе. Келех (поминки) не терпел суеты, роскошный стол — святое. Малое количество народу на проводах свидетельствовало о неком чудовищном сотрясении основ.

Одно из самых забавных воспоминаний. Чудесное лето 1972 года. По ТВ первый показ "Семнадцати мгновений весны". Но даже Тихонов с Лиозновой не в силах были удержать на этом свете отправляющихся на тот. Панихиды (три дня подряд (!) каждая, далее — погребение) назначались строго на 19 часов. Длились час. Надо было видеть те ужимки и прыжки, с которыми уползали по домам тбилисцы (тут уж нарушая всяческие приличия), боясь не поспеть к очередной серии. Про кино честно никто не признавался и в общем гуле слышались нелепейшие оправдания: насморк ребенка, ушиб мизинца у свекра…

Лишь однажды похороны пленили. Открытый гроб с телом великой грузинской актрисы Верико Анджапаридзе через весь город несли на гору, в Пантеон (туда, где покоится Грибоедов) статные грузинские юноши. Повсюду из развешанных репродукторов неслись ее трагические монологи. Народ шел в полном молчании. Поравнявшись с Театром им. Руставели, процессия остановилась, артисты с балкона бросали к ногам Верико цветы. Скажете, помпезно? Нет. На самом деле явствовало величие момента.

Казалось бы, многократно виденные с раннего детства ритуальные услуги должны притупить, нивелировать страх. Увы. Он так и преследует. В юности, помнится, не поверила Гоголю, будто бы сказавшему перед смертью: "Как сладко умирать". Платон с Сократом пытались успокоить: "Если ничего не чувствовать, то это все равно что сон, когда спишь так, что даже ничего не видишь во сне, тогда смерть — удивительное приобретение…"

Да что там Платон. Уже здесь, в Ленинграде 90-летняя, не обремененная образованием соседка Прасковья когда-то, сияя не потухшими глазами, рассказывала долгими вечерами, как тихо и радостно она стремится к нему, Богу. И доходчиво учила меня, девчонку, не бояться, а смиренно готовиться. Однако, пить из спасительного религиозного источника нет возможности и по сей день по причине лютого атеизма.

И про Левочку Розенблюма я так и не понимаю…

Очень страшно…

Елена ВОЛЬГУСТ