"Тбили" по-грузински — теплый

Елена ВОЛЬГУСТ

Не идут из головы чанчурки — произрастающие в Грузии маленькие, черные с фиолетовым отливом очень сладкие сливы. Странно все-таки устроена душа: вспомнила вкус всего лишь сливы, а навалившаяся тоска по Тбилиси не отпускает. Чтить и любить в обязательном порядке место, где родился и щедро напоен березовым соком, — ханжеское требование. Какой-нибудь Скотопригоньевск вполне законно ненавидеть — за детство, проведенное в унижениях, беспросветности, унылой пыльной тоске. Любить — все-таки почему-то.

Недавно поймала себя на мысли, что воспоминания о тбилисском детстве и ранней юности — картинки с запахами — доставляют почти физиологическое удовольствие. Запах подвала под домом и цветущей во дворе вишни, духов любимой учительницы, натахтарской воды, слоеных хачапури, маминой шубы, соседа по имени Палико, запах фойе Театра имени Марджанишвили, детской железной дороги, темного тоннеля, ведущего в Ботанический сад, воды в Черепашьем озере, ослика и марани (зарытый в землю глиняный кувшин для вина) в деревне одноклассника, мастерской, где друзья-скульпторы что-то лепили, проливая на пол красное вино…

А еще деревянная лестница, ведущая в "покои" Сергея Параджанова, куда как-то мы с папой и мамой удостоились чести быть приглашенными на званный обед. Я, помнится, обмирала от страха, вернее, от безумной робости, умоляя родителей вернуться домой. Никакой установки «запомнить этот визит навсегда» не было. Однако помню: стол покрыт фольгой, а под ним стоял вентилятор. Горели свечи, фольга, трепыхаясь, издавала совершенно особенный звук… Тогда про перфомансы и инсталляции и слыхом не слыхивали, однако это была самая настоящая инсталляция. Сергей Иосифович казался дэвом, сказочным великаном, только маленького роста.

А как хороши, как свежи тутовые деревья… А уж кизиловые! И еще огромные гранаты — они, помнится, росли во внутреннем дворике подруги-художницы, где сидели мы летними вечерами, бесконечно попивая страшно крепкий кофе, под мерный отдаленный звук ударов теннисной ракетки по мячу... А над служебным входом Театра имени Грибоедова рос виноград. Под лозой располагались толстые пожарники-охранники и стучали в вечное домино.

И так отчетливо слышится утренний женский крик во дворе: "Ма-цо-ни"… Или дневной вопль старика-точильщика: "Точить ножи-ножницы"… Визг курдянки: "Зззэлэн, свежий зззэлэн", что в переводе — киндза, реган, тархун.

Говорят, что чудеснейшего Тбилиси, где в Новый год, казалось, с неба, падали мандарины, пахлава, гозинаки, када и прочие нацсладости, где горы яств устилали практически любой стол, а банками баклажанов, закатанными на зиму, можно было вымостить дорогу аж до Ленинграда, где буквально каждый обволакивал тебя теплотой взгляда, — нет и никогда уже не будет. И, мол, ехать на родное пепелище вовсе необязательно, учитывая, во-первых, стоимость билета, а во-вторых — то, что Париж до сих пор так и не увиден.

Разглагольствовать про контрасты сегодняшней жизни, в которой сплелись роскошь и нищета, — банальность, журналистский штамп. Но одно дело сторонний холодный взгляд, а другое — живое свидетельство. К примеру —полученные мамой из Тбилиси письма от ее пожилых одиноких друзей.

«…Живем в непрерывных стрессах — опять надолго отняли газ, радио молчит уже неделю… Женщины на улицах одеты очень нарядно, со вкусом, стало модным оголять спины, девочек-крошек тоже одевают, как принцесс… Машины ездят шикарные, мобильные телефоны звонят… С октября отловила в доме 18 крысят… Ужасная слабость, но каждый день таскаюсь на работу, ведь библиотека, на которую ушло 30 лет жизни, без меня погибнет…»

«…Ко всем нашим бедам добавились сильные ливни в Кахетии в конце июня, (а значит, нечего надеяться на урожай), к тому же землетрясение, изрядно попортившее и без того ветхие дома в центре. Пенсия — семь долларов. Плюс как "одиночке" выдают еще одиннадцать. Но выплаты постоянно задерживают. Хожу на Дезертирку (рынок. — Е. В.) под вечер, так дешевле… Вытащил из подвала две керосинки. Одна — шестифитильная — работает! Иногда на улицах вижу знакомые лица, а близкие все давно уехали… Писем почти никому не пишу, ныть не люблю, ты знаешь, да и какой смысл скулить, когда сам уже приспособился. Кайф в серной бане (помните пушкинское: "Отроду не встречал я ни в России, ни в Турции ничего роскошнее тифлисских бань"? — Е. В.), последнее доступное удовольствие. Иногда хожу к кирхе на концерты. Стал вспоминать, вернее, учить немецкий язык…»

«…Никогда не думала, что старость будет столь удручающей. Недавно позвали в театр, попросили вернуться в труппу. Говорят, будут восстанавливать "Снежную королеву", и бабушку снова сыграю я. Помнишь, я начинала с принцессы, потом была атаманша, Снежная королева, бабушка… Театр — мертвый… И город наш стал совсем другим — чужим и холодным…»

Письма этих людей, которых я помню молодыми и веселыми, — длинные, с подробными описаниями цен, болезней, смертей общих друзей… Когда-то, не имея собственных детей, они баловали и обласкивали меня. Может быть, все-таки, к черту Париж, а... — обнять тетю Эльзу и долго с ней говорить… Тетя Эльза в 78 лет ежедневно взбирается в гору на работу — в опасении за сохранность собранной ею медицинской библиотеки.