- Помнишь маленького Мамедика?
- Помню.
- Он умер.
Из старого анекдота
1.
В розовом котловане западного Тбилиси,
на задах проспекта имени Важы Пшавелы
я сидел на веранде, жрал жареные каштаны
и под нос напевал старую грузинскую песню: "Чемо цицинатела, даприндав нела нела,
шенма шорит наатебам, дамцвада да манела..."
............................................................................
"Послушай, как там дальше, я забыл?
что стало в этот вечер с мотыльками?
чем кончилась их ветреная связь,
когда она была?" -
"Она спала,
когда он улетел к себе на север
и больше никогда ее не видел" -
"Я так и знал!..
и вообще, давно хотел заметить:
печальные вы тут поёте песни..." -
"Запомни: в Грузии печальных песен нет..." -
"Но разве Пушкин..." - "...кажутся такими,
поскольку ничего под этим небом
бесследно не проходит" - "Даже я?" -
каштан упал и медленно катился -
"Конечно" - "Я не верю" - "Сам увидишь. И вообще, давно хотел заметить:
оставил бы ты Пушкина в покое".
2. Мы жили с ним в большом кирпичном доме,
который он купил совсем недавно:
сидели вечерами на веранде,
увитой, как положено, плющом
и виноградом, в сумраке курили,
гоняли чай и что-то обсуждали.
Печальный тамада и пересмешник,
он говорил мне о грузинских рифмах,
я спрашивал его о местных девках,
но шел в постель один, и долго слушал,
как нам на крышу грецкие орехи,
срываясь, падали - и с грохотом катились,
а он еще болтал по телефону
и я сквозь сон на старенькой кушетке
ловил уже знакомые слова: диди мадлобт, шэ чаглахо, рогорах ар
и засыпал.
3.
Я просыпался за полдень. В окошке
сквозь листья королька мелькали блики,
журчал водой сортир (что означало
наличие воды) - и пахло хлебом,
который выпекали у соседей,
а может, хачапурами.
И снова
садились мы на палубе, остатки
цейлонского закусывая сыром
и влажными орехами с земли,
а ровно в два часа скрипели болты
и в гости к нам Ладо Багратиони,
(последний внук грузинского царя
и просто бомж, просравший все на свете),
являлся на халяву покурить
и пообедать.
4.
Прошла уже неделя с той поры,
как я приехал в Грузию. Неделя
как я сидел на каменной веранде
и жрал каштаны, ожидая чуда.
Но вместо чуда царский внук Ладо
в ирландских кабаках на Чавчавадзе
учил меня дешевому нацизму,
а ночью, просадив остатки денег
в каком-то казино, мы возвращались
и вновь садились в креслах на веранде,
увитой, как положено, плющом
и виноградом. ...Тлели папиросы,
транзистор пел про снежные заносы,
и дым летел сквозь радиопомехи
к зеленым звездам, крупным, как орехи.
И растворялся.
5.
Итак, прошла неделя с той поры
как я приехал в Грузию. Неделя
как мы на Руставели что ни вечер
тащились из Багеби на прогулку.
Сверкали на проспекте рестораны,
китайские фонарики светились
в каштанах итальянским изумрудом
и было что-то римское в тепле
осенних площадей, кафе и баров,
А мимо нас носатые подростки
под ручку шли, и черные грузинки
кивали мне на фоне заведений,
и старые мужчины в темном твиде
седой щетиной терлись друг о друга.
Какие-то художники в салонах
нам подавали влажные ладони,
сбавляя на картину "Мой чочори",
и "Банщика" в семейных панталонах.
Короче, на проспекте Руставели
нам каждый встречный был и друг, и сват.
И говорили в спину мне: "Послушай, брат!
Постой!"
6.
И вот в последний вечер, накануне
Покрова дня, что празднуют в Тбилиси
с печальным предвкушением разлуки,
мы с ним зашли в кафе на Руставели,
где оперный театр с куполами
и заказали сладкий "Тбилисури"
за столиком у пыльного окошка.
"А что Майдан - мы были на Майдане?" -
спросил я после первого бокала,
разглядывая старый календарь,
где улица, ведущая под гору
завалена старинными коврами.
"А разве нет?" - "Не помню" - "Ну тогда
считай, что ты еще в Тбилиси не был".
"И что такое этот твой Майдан?"
"Майдан? Майдан... Узилище, подбрюшье,
старинная шкатулка с потрохами.
Здесь триста лет с армянами на пару
евреи торговали всем на свете
и в синагогах было да мечетях
полным полно купеческого люду,
а нынче грязь да желтые заборы...
Иди за мной, ты сам сейчас увидишь.
Я познакомлю с Эдиком, который
всем заправляет в этих палестинах" -
"Он что, бандит?" - "Ара, зачем бандит?
Азербайджанец. Держит на Майдане
свой магазин старинного тряпья
и собирает подати в округе,
(как это делал до него другой).
Что говорить? Давай, иди за мной!
Скорей!"
7.
...мощеный переулок в тополях
нас вел среди облупленных комодов
грузинского модерна вниз, под горку
в районе Сололаки. За Курой
вставала, как чертеж с листа, Метехи,
а с этой стороны лежала площадь,
обсаженная пыльными стволами,
которую без карты не заметишь,
и в воздухе отчетливо, как в школе
, воняло серой.
8.
"Смотри-ка, ну!" - он ткнул налево пальцем
и я увидел низенький домишко
с верандой по периметру фасада,
где старое цветастое тряпье
висело тут и там на желтых стенах.
"Ара, пошли, - зайдем к Эльдару в гости".
"Он, что же, ждет нас?" -
"Слушай, здесь в Тбилиси
со мной тебе любая дверь открыта".
"И эта тоже?" - "Да, и эта тоже. Гомар джоба, Эльдар, рогорах ар?"
И я, вдыхая серный перегар,
зашел под крышу.
9. "Шени деда мовтхан, ше чаглахо!
бози вико, набичваро! Ше трако!
Ше бозо! ше хлео! ше мутело!
Пидарастис газдило!" -
прижав к щеке пригоршню с телефоном
он крыл кого-то матом прямо в трубку
и пот блестел на лбу под козырьком
его бейсбольной кепки.
"Может мы
не вовремя?" - я дернул за рукав,
но Эдик уже выключил мобилу - "Котэ, рогорах ар!" - они обнялись
и мы втроем уселись под коврами,
похожими на карточный
рисунок.
Он тут же стал рассказывать о чем-то,
ругаясь и грозя кому-то пальцем,
и спутник мой в ответ печально цокал,
а я сидел и слушал как шумела
над головой столетняя помела
с горы Давида.
10.
"Ты понял, что случилось?" - наконец
он вспомнил обо мне и повернулся.
В ответ я, как дурак, пожал плечами -
"Подумать только, эти пидарасы
чуть Эдика недавно не убили!"
Я посмотрел на Эдика, который
немедленно во все лицо расплылся
в засахаренной, как безе, улыбке
и показал мне шрам над левым ухом,
сожженный по краям слоями йода.
"Аллах - спаситель моего народа!"
И кепку натянул.
11.
История, которая случилась,
была проста: Эльдар два дня назад
единственную дочку выдал замуж
и весь Майдан, как водится на свадьбах,
гулял всю ночь.
А утром на участок,
где строился соседский дом под крышу,
пришла бригада и взялась за дело.
Продрав глаза, Эльдар в одних трусах
пошел их крыть с порога крупным матом
и все бы ничего,
да на беду случился тут Муса,
(пацан на побегушках при конторе),
и черт мальчишку дернул на родном -
не на грузинском, на азербайджанском -
хозяина окликнуть.
Те, поняв,
что их послал по маме грязный азер
спустились, как мартышки, со стропил
и тут же, на пороге, разводным
ключом Эльдару въехали в затылок,
а после, успокоившись, вернулись
к себе на стройку.
Но не тут-то было.
Представьте, что на эдиковы крики
из всех щелей Майдана, словно крысы,
сбегается орава оборванцев
в засаленном спортивном трикотаже
и этих бестолковых работяг
до полусмерти пиздит в переулках,
а после также быстро исчезает,
и только Эдик с треснувшей башкой
лежит один, как Иов, у стены.
Он ждет, когда его найдут менты
и громко причитает.
12.
"Но разве этих самых работяг..." -
"...их нанимали в селах, где дешевле,
поэтому, конечно же, никто
из них не знал, кого..." -
"Дорогие гости!
Прошу, прошу ко мне в мой дом! Муса,
подай нам в лавку чай, лаваш и фрукты" -
"И папиросы!" -
"Да, и папиросы".
Тут юноша возник в дверном проеме
и глаз не поднимая на Эльдара
о чем-то быстро с ним заговорил,
кивая подбородком на Метехи
и на карман.
"Я все сказал, Муса" -
отрезал тот. "И не забудь бензин!"
Прошу вас, господа, в мой магазин
"Мамед-Заде!"
14.
Он отодвинул полог на стене
и мы спустились вниз, где пахло медью,
дубленой кожей, и какой-то снедью,
и сыростью.
...На глинобитных стенах
поблекшие портреты Руставели
и старые эстампы Ататюрка
висели вперемешку с образами.
Лежали на скамьях папахи, латы,
монисто и бухарские халаты,
чернильницы и царские погоны,
афиши Бурлюка и ремингтоны,
журналы "ARS", "Медея", "Орион"
, испуганный и пыльный патефон,
но главное - ковры. Ковры!
Вдоль стен,
как русские блины, неровной стопкой
лежали домотканые рулоны
старинных мастеров ценой в две тыщи,
а может быть, и более,
долларов.
Здесь было все: накидки, покрывала,
килимы для невест и челноков,
цветастые чехлы от сундуков,
дерюги и настенные ковры
турецких мастеров из Анкары
и даже гобелен "Товарищ Сталин
приветствует рабочих Цинандали
на празднике Труда"
15.
Тем временем тот юноша, Муса,
принес лимон и чай, лаваш и сахар.
На столик мозаичный папиросы
легли - и вот уже по кругу
пошел косяк, и наши голоса,
приглушенные стопками килимов,
со сладким дымом наверх поднимались
и где-то там, под потолком, мешались,
и затухали...
16.
..."Кавказ - ковер: он сшит из лоскутов,
и не было прочней ковра и краше
во все века на всем восточном свете!" -
втолковывал мне между делом Эдик.
"И что же стало нынче с этим чудом?" -
"Ковер давно пошел на лоскуты!
от старого Кавказа, что осталось,
осталось здесь, у Эдика в подвале,
где лучшие во всем восточном мире
ковры хранят легенды о былом.
Муса! Ты где? Достань-ка нам ковер
да расстели!"...
..."Вот это цвет! Смотри-ка, что за цвет!" -
"Кармин?" - "Кармин! Из самок кошенили!" -
Да что кармин! Вот персиковый лист!
дрок, резеда и грецкие орехи,
сок шелковицы, липа, львиный зев,
лишайник, целомудренник и мята -
все в дело шло у старых мастеров.
Муса! Ты где? Готов ли чай?" -
"Готов..."
17.
...Я докурил, поставил чашку с чаем,
снял туфли и улегся на колючий
узор ковра, где лозы винограда
сплетались в головах с листом граната,
и по рисунку медленно рукой
провел, потом еще, и
- боже мой! -
мне показалось, что узор ковровый
ожил в руках, что листья винограда
зашевелились и зашелестели,
а темная каморка на Майдане
заполнилась кармином и лазурью,
и поплыла как маленький фонарик,
качаясь на волнах грузинской речи
туда, где холмы Грузии, сливаясь,
и небо в крупных и зеленых звездах -
и растворилась...
18. "Теперь ты понимаешь, почему
невеста накануне жениху
дарила не колечко, а ковер..."
"...узор души, любви моей узор..."
"Как мотылек в прозрачной паутине,
ты потерял покой, но взял взамен..."
"Узор души, любви прозрачный плен
и пыл..."
19.
..."Вот так всегда у них, азербайджанцев:
едят на серебре, а гадят в грязном
сортире, из дерьма не вылезая" -
он хлопнул дверью черного сарая,
смердевшего азотом за версту,
два раза повернул латунный ключик
и мы вернулись в дом, где наш хозяин
помятые купюры за конторкой
считал, стирая пот со лба рукой.
Потом на посошок пошел второй -
отборных шишек из Афганистана -
он что-то говорил нам из Корана,
потом в дверях, как водится, прощались,
менялись адресами, улыбались,
и только заполночь на свежий воздух вышли,
и дух перевели.
А на дворе!
блестела словно соль на топоре
цепочка звезд, качался строй стволов,
в окошке бился рой из мотыльков
и лопасти теней месили площадь
как тесто...
20. "...чей слышу голос я над головой?
и что за тени бродят меж звездами?" -
"то грешники с пустыми бурдюками
скитаются по небу после смерти
и нет покоя душам их несчастным,
пока вина из праведных кувшинов
не соберут в пустые бурдюки..."
"...о том, как пляшут в небе огоньки,
и как тепло становится внутри..."
"...смотри и слушай, слушай и смотри..."
21.
...по улице, где мокрая брусчатка
блестела, словно рыба на поддоне,
мы шли куда-то в гору, и веранды
вставали, зажигая перед нами
бумажные фонарики под крышей.
Мы заходили в темные подъезды,
скрипели половицами щербатых
и узких, как запястье, переходов,
пропахших керосином и петрушкой,
где черные горшки и сковородки,
и никого на раскаленных кухнях,
и лишь подростки в черном трикотаже
играют в подкидного при свечах,
а больше ни одной живой души
во всем Тбилиси!
22.
...и снова мы куда-то шли под горку,
а после поднимались по ступенькам
и старый банщик в синих панталонах
бросал нам полотенце и сандалии
и мы, раздевшись, ощупью входили
под своды старых бань, в туман и слякоть,
где серые мужские силуэты
с миндальными плодами гениталий
бродили, словно тени, меж колонн
и пахла серой липкая водица.
Я на топчан из мрамора взбирался
и в хлопьях пара мокрое лицо
с огромными усами надо мной
склонялось, и по телу шуровала
не знавшая стыда мочалка с мылом,
а я лежал и видел сквозь окошко
под куполом старинной серной бани,
что ночь идет на убыль и что месяц
белеет словно ломтик сулугуни
на синем блюдце неба над Тбилиси,
как на картинке.
23.
Вернулись мы под утро.
На веранде
блестел кухонный стол, и две улитки,
пересекали мокрую клеенку
в ту сторону, где были крошки хлеба.
Отгрохотал железный умывальник,
и вещи были сложены в пакеты,
когда в последний раз мы с ним уселись
на каменной веранде в старых креслах
и молча пили чай.
В шестом часу
распугивая розовых скворцов
к воротам подкатил "Москвич" помятый,
в багажник были брошены пакеты
и мы помчались вниз по серпантину
над котлованом спящего Тбилиси,
где черная стамеска Церетели
мелькнула под ногами - и исчезла
за поворотом.
24.
...А два часа спустя в пустом салоне,
когда "Ту-104" дал прощальный
в зеленом небе круг над котлованом,
я вдруг в иллюминаторе увидел
огромный столб коричневого дыма,
который поднимался над Тбилиси.
"Скажите, что за дым в такое время?" -
спросил я стюардессу в черном платье.
"Пожар" - "Пожар?!" - "Сказали, этой ночью
сгорела чья-то лавка на Майдане" -
"Не может быть!" - "Окурок или лампа.
У нас такое часто тут бывает,
особенно, когда живем без света".
Она поставила стакан и посмотрела
в иллюминатор.
"Что же, что же, что же..." -
"Да ничего. Хозяин этой лавки
был найден мертвым в собственном сортире.
Как он туда попал и что там делал
в шестом часу - никто пока не знает,
но дверь была снаружи заперта,
а стало быть..." -
"Там был еще Муса!
Пацан на побегушках при конторе!
Что стало с ним?" -
"Какой еще пацан?" -
она поправила на платье синий галстук
и строго на меня смотрела сверху.
"Нет. Ничего. Спасибо. Нет. Простите" -
Уважаемые пассажиры!
Наш самолет набрал необходимую высоту.
Теперь вы можете курить и пользоваться туалетом.
Ожидаемое прибытие в аэропорт Внуково -
девять часов двадцать минут по московскому времени.
В Москве дождь, средняя температура ноль минус один градус.
За время нашего полета вам предложат горячий завтрак,
а также широкий выбор товаров беспошлинной торговли: украшения и сувениры, алкогольные напитки и сигареты.
Спасибо за внимание".
25.
А я сидел один в хвосте салона
и глядя на заснеженные склоны
не знал, что делать: радоваться? плакать?
жалеть и если да - о чем? кого?
и что за роль во всем этом спектакле
(а может быть, во всем этом узоре?)
была моей? и вообще - была?
Тем временем пропал из-под крыла
хребет Кавказа, плоская равнина
раскинулась внизу до горизонта,
размытого осенними дождями,
и было как-то странно на душе -
легко? прозрачно? холодно? печально?
как в песенке, которую когда-то
сто лет назад в какой-то прошлой жизни
я напевал над розовым Тбилиси,
грузинских слов почти не разбирая:
