Современный человек, обратившийся к высшим духовным сферам и идущий по пути духовного освобождения, часто ориентируется на духовное наследие Индии, Китая, Тибета, Японии. Мы забываем о том, что мостиком между нами и этими странами тысячелетиями оставались соседние с нами народы, которые, восприняв духовные традиции Запада и Востока, воплотили и развили их в своей культуре. В числе таких народов предстают грузины, уже в середине второго тысячелетия до новой эры впервые создавшие свою государственность(1) и накопившие богатейшие традиции духовной культуры. Несмотря на то, что культура грузинского народа является частичкой культурного наследия христианской цивилизации, своими корнями она уходит в глубокую, седую древность и до наших дней сохранила верность этим корням. Духовность, восходящая к древнейшим пластам человеческой культуры, в наши дни буквально пропитывает повседневную жизнь и быт грузинского народа. Для многих выдающихся российских мистиков, таких как Блаватская, Флоренский, Гюрджиев, грузинская земля стала отправной точкой их духовного пути (2).

В основе книги, которую вы держите в руках, - комментируемые составителем тексты (отдельные художественные произведения или их фрагменты), созданные более-менее известными прозаиками и поэтами ХХ века, чья творческая судьба, так или иначе, оказалась связанной с Тбилиси – сердцем Грузии и одним из красивейших городов планеты.

В конце отрывка речь идет о лежащем в основе западного авангардного искусства экспериментировании с предметом и пространством, попытках противопоставлять реальным предметам их образы, возникающие в сознании художников, отойти от передачи объемов к ”оттискам”, оставляемым реальными предметами в нашем сознании.

В западноевропейском авангарде грузинских художников пленила новизна подхода. Грузинская культура, по своей глубинной сущности, всегда была попыткой гармонически связывать противоречия и разнородные начала, ей чужда подмена одной крайности другой. Грузинское искусство создало в то время свой авангард, предложило свои способы передачи глубинной сущности предметов окружающего нас мира. По сравнению с художественным экспериментаторством европейских художников грузинский авангард обладал гораздо большей возможностью к синтезу стилей. Пониманием этого во многом вызвано замечание О.Мандельштама о том, что когда французские художники увидят ”картинки” Пиросмани, они поедут учиться рисовать в Грузию (2).

Способность к синтезу принципов, восходящих к культурам Запада и Востока, в одинаковой степени характеризует как маститых грузинских художников - академистов, так и самоучек из народа. Невозможно сказать, в какую эпоху эта способность была выражена ярче. Не менее чем Осип Мандельштам в начале ХХ века, этой способности удивлялись посетители Национального художественного музея в Тбилиси в 70-80-е годы ХХ столетия, когда знакомились с сокровищницей средневековой церковной утвари. Среди прочих вещей в ней находится оклад иконы Преображения Господня из Зарзмы (IХ век н.э.). Очертания рук, туловища, линии складок одежды Иисуса на серебряном, покрытом тонким слоем золота окладе скорее напоминают Бодхисатву из ламаистского дацана, чем привычный облик Христа с православных икон (3).

Беря в расчет сохранившиеся с тех времен христианские иконы, легко представить, как выглядел этот грузинский Будда – Христос с темным ликом и светящимся в отображенных лучах абсолюта телом. И странное дело – никакой дисгармонии в этом образе не возникает, элементы, берущие свое начало от разных культур и традиций, здесь очень естественно дополняют друг друга.

* * *

Способность грузинской культуры к синтезу духовных начал, выработанных культурами Запада и Востока, - характеристика для нас, русских людей, очень актуальная, если мы учтем еще одну особенность Грузии в отношении России, давно подмеченную русскими литераторами. Пожалуй, наиболее прозрачно на эту особенность указал в своих стихах Евгений Евтушенко:

В то же время, грузин твердо знает о своем высшем предназначении быть деятелем, преобразовывать и улучшать мир, в котором он живет.

Однажды мне в руки попался набор открыток ”Старый Тбилиси”, сделанный с фотографий улиц и домов города начала ХХ века. Проходя не раз по этим улицам, я был абсолютно убежден, что иду по старому городу, но таким, каким он предстал передо мною со старых фотографий, я его не признал. Казалось, что перед тобою еще один, ранее неизвестный кусочек старого Тбилиси, а вовсе не тот, который назван на открытке. Я понял, что ”старое”, когда речь идет о Тбилиси, относится, прежде всего, к стилю, к тому, что вновь возвращается, несмотря на все последующие перестройки и изменения. Мы иногда также возвращаемся в дом после его капитального ремонта.

Позднее, в 1989 году, я сам стал свидетелем ”обновления” кусочка старого Тбилиси – района города, примыкающего к Сионскому храму и улице Леселидзе. Несмотря на то, что город обновлялся, выстраивались новые дома, в нем, раз от разу, становилось больше порядка, но по своему духу он оставался ”Старым городом”. Очень важно, что в его реконструкции не было никакой нарочитости – стремления усиленно подражать старине, навязчивой ”этнографичности”. Наоборот, старый Тбилиси оказался способным обаять собою все новое, принять в себя все, что угодно, сделав любой предмет частичкой единого целого, в котором прошлое и настоящее, старина и новь переплетены друг с другом, а какой-нибудь ”конфуз”, вроде вынесенного из дома на улицу разбитого керамического унитаза, благодаря своей причастности городу, как целому, приобретает пропуск в высшие духовные сферы. Ничего не отвергая, старый Тбилиси все приемлет, и все делает своим.

В отличие от Тбилиси, история развития центральной части Екатеринбурга в ХХ столетии представляется попыткой разрушения старого города. К концу ХIХ столетия развивается особый уклад, строй жизни екатеринбуржцев, ”следы” которого сохранились еще в 70-80-е годы ХХ века в величественном молчании мощеных прямоугольными гранитными плитами старых двориков, с их извечными, укутанными в пуховые платки, выгуливающими внучат бабушками. Отзвуками какой-то очень старой традиции выглядело то, как на старинных улицах, разбегающихся от площади 1905-го года, там, где позже, безжалостно подминая под себя все близлежащее пространство, встало здание Обкома КПСС, под самый вечер собирались ватаги подростков, весело обегали близлежащие кварталы и зажигали электрические лампы над входами в старинные особняки.

”У звуков есть призвуки” (1) – написал в одном из стихотворений, посвященных старому Тбилиси, Евгений Евтушенко. В центральной части Свердловска вполне современные звуки, как шелест покрышек колес легковых машин по асфальту или невнятный гул от проходящего троллейбуса, облекались призвуками, тем еле уловимым шепотом старинных домов и двориков, где сутолока ХХ века усмирялась размеренными ритмами купечески-старообрядческого Екатеринбурга.

Сейчас было бы бессмыслицей восстанавливать эту идиллию, - с конца 70-х годов ХХ столетия та часть нашего города, которую можно назвать ”Старый Екатеринбург”, окончательно погружается в хаос.

Следует признать: первый мощный удар по старому Екатеринбургу был нанесен в 20-е годы ХХ века, когда с отречением от имени, данного городу при рождении, город изменил своему собственному прошлому и над крышами особняков ХIХ века гордо вознеслись многоэтажки конструктивистских построек. Для свердловчан, почувствовавших себя хребтом державы, опорой ее мощи, тени старого города, а с ними и та среда, которую бережно и ненавязчиво сохраняли у себя тбилисцы, все более и более воспринимались досадным пережитком, чем-то противоречащим историческому предназначению социалистического Свердловска. И Старый город повернулся к свердловчанам застроенными бараками задами старинных усадеб или обшарпанными и обезличенными фасадами особняков ХIХ века с отбитой за ненадобностью старинной лепниной. Старый город оставался ”живой средой”, но средой уже больной, для неё обида и отчужденность, скрытность внешнему миру становятся основными характеристиками.

О Тбилиси Евгений Евтушенко писал:

На первый взгляд, кажется, будто поэт говорит о руинах крепостных сооружений – свидетелях борьбы жителей Тбилиси с иноземными захватчиками. Но не только. Он говорит о вечной способности Старого города вставать из руин, как бы вырастая над ними, когда стены и башни крепостных сооружений могут стать фундаментами жилых домов и кажется, что созидание берет верх над разрушением.

Знак времени – есть нечто тонкое, трудноуловимое, тень. Но он – вечен, а плоть, камень, кирпич – преходящи. Верность прошлому – это, прежде всего, умение сосуществовать с ”миром теней” и сохранять в новых обстоятельствах приверженность определенному стилю. Для города, как живой системы, знак прошлого есть всегда ощущение ”легкой тайны”. Таким ощущением продиктованы следующие строки стихов Евгения Евтушенко:

В этих словах очень много сказано и для понимания произошедшего в ХХ веке с Екатеринбургом и для того, чтобы попытаться принять сегодняшний Старый Екатеринбург таким, какой он есть. Именно в том, что зыбким и ”несвоевременным” (несовременным) теням из прошлого мы, свердловчане, предпочли ”явное, удобное” в лице более ”комфортабельных” современных построек – историческая трагедия Старого Екатеринбурга в ХХ веке.

Тени прошлого одичали, толпами роятся вокруг и обижаются на нас. Умение вступить с этими тенями в диалог – вот что актуально для екатеринбуржцев в начале ХХI века и что долгое время продолжает характеризовать тбилисцев – жителей старого города.

В стихотворении передано впечатление от Тбилиси таким, каким он представал приезжим людям в первой трети ХХ века.

Эпитет ”горбатый” означает, что речь идет о том районе, где горы вплотную подходят к Куре – Метехский замок, Авлабар, Татарский квартал и турецкие бани. Изображение этого района можно увидеть еще на рисунках М.Ю.Лермонтова. Впечатление от встречи со старым Тбилиси в стихотворении Осипа Мандельштама предстает как погружение в мистерию. Сначала встреча с непонятным, странным – кажущееся бессмысленным скопление народа на мосту через Куру (грузинское название реки – Мтквари), странный для европейца способ украшения присутственных мест и улиц, когда наружу выносятся ковры и все вокруг одомашнивается, звуки саза - струнного инструмента, игра которого часто используется для погружения в отчужденное, медитативное состояние. Распитием вина еще более усиливается ощущение ирреальности происходящего вокруг: ”Поплывет Тифлис в тумане…”

Стихотворение заканчивается описанием блаженного состояния покоя, в котором мешается все: старые люди, молодые барашки, розоватый шашлычный дым. Такое состояние сродни глубокой медитации.

Следует отметить, что как в стихотворении, так и в очерках по грузинской культуре Осип Мандельштам очень близко подошел к пониманию значения совместной трапезы и распития вина в качестве значимого культового действа, в рамках которого осуществляется единение людей друг с другом и миром Небесных божеств и энергий. Именно так относились к распитию вина древние грузины. В стихотворении очень четко звучит требование того, что распитие винных напитков должно оставаться делом коллективным. В одиночестве человек не имеет право этому предаваться. Мандельштам формулирует в стихотворении требование не пить в одиночку так, как это делает обыкновенный грузинский крестьянин или житель старого Тбилиси – в форме приказания, являющимся, в то же время, приглашением к какому-то действию:

Заметки Осипа Мандельштама о грузинской культуре подтверждают, насколько глубоко русский поэт проник душой и сердцем в грузинскую культуру. В статье ”Кое-что о грузинском искусстве” О.Мандельштам пишет: ”Да, культура опьяняет. Грузины сохраняют вино в узких, длинных кувшинах и зарывают в землю. В этом – прообраз грузинской культуры: земля сохранила ее узкие, но благородные формы художественной традиции, запечатлела полный брожения и аромата сосуд. То, что нельзя вывести из рассудочных данных культуры, из учета накопленных ею богатств, есть именно дух пьянства, продукт таинственного внутреннего брожения: узкая глиняная амфора с вином, зарытым в землю”.

Приведенным выше строкам из аналитической статьи Осипа Мандельштама вторят данные, добытые в ХХ столетии грузинскими учеными-этнографами. В народных преданиях, собранных ими, присутствуют прямые аналогии образа кувшина с вином, зарытого в землю как символического истока присущих человеку и всему мирозданию в целом жизненных потенций. Эта аналогия – сохранившееся со времен язычества в грузинских религиозных песнопениях описание небесного сада, в котором отдыхает Великая мать богов Ану-Упало. В самой его середине в землю закопана большая глиняная бочка (квеври), откуда вырастает гранатовое дерево и, нескончаемыми потоками, во все стороны света разливаются винные ручейки.

Так что и Осип Мандельштам, и грузины, воспитанные в рамках традиционной культуры, думали одинаковыми образами. А отчего это так получилось – об этом свидетельствует представленное здесь стихотворение Осипа Мандельштама: видя в старом Тбилиси нечто для себя странное, русский поэт воспринимает это как игру и принимает правила этой игры. Его современники – выдающиеся грузинские поэты в схожей ситуации часто вели себя иначе. Попробуем проанализировать отрывок из стихотворения ”Твой тост”, написанного Галактионом Табидзе в 1916 году (перевод И.Квачахия):

В этом стихотворении явно выдает себя некая контригра по отношению к той ситуации, что воссоздана в стихе Мандельштама. То требование, что у Мандельштама выражено наиболее четко, императивно (”Одному не надо пить!”), здесь нарушается как бы сходу (”Капеши шэвал срулиад марто” – ”Войду в кафе я одиноко”). Нарушив требование, выдвинутое традицией, Табидзе ”подыгрывает” последней, воспроизводя в точности ”фон” игры. Выйдя из игры, он действует так, словно остается внутри нее (”да ор авивсэб сасмэлит чикас” – ”вином наполню два бокала”). Далее Галактион оправдывается (в переводе) или утверждает (в подлиннике), что он, чисто по-человечески, имеет право это делать. Все, что происходит далее в стихотворении Табидзе, есть развитие той мистерии, которая в его сознании раскручивается на основе предпринятой по отношению к требованиям традиции контригры. Это уже не радостная, а грустная мистерия:

Вместо сопровождающих выпивку как некое действо звуков саза у Галактиона Табидзе звучат скрипки. Там, где у Мандельштама довольство и наслаждение, у грузинского поэта – тоска и ”побег” в запредельные пространства.

Восемнадцать ступенек вело в подвальный кабачок ”Симпатия”. Спускаться по лестнице было трудно, подниматься еще труднее: тут нужен был настоящий мужчина, чтобы, выпив у Бугудана пять-шесть бутылок вина, удержаться на ногах и одолеть эти восемнадцать ступенек. А если бы на полпути у него подогнулись колени, он уже не рискнул бы снова появиться у Бугудана. Мало того, Бугудан поставил тяжелую дверь на улицу, и выходящий должен был еще и толкнуть ее, а здесь нужны были крепкие руки.

Если ты коротышка, ”Симпатия” подымет тебя на смех, а если ты верзила, голова твоя тычется в низкий потолок. Надо было быть высоким и так незаметно сгибаться, чтобы никто не заметил, ибо в ”Симпатии” не любили склоненных в поклоне мужчин. Чуть легкомысленным был Тифлис, чуть мудрым, чуть щедрым, чуть печальным…

Со стен ”Симпатии” смотрели Шекспир, Коперник, Раффи, царица Тамар и Пушкин. Нарисовал их Григор. И остальные стены тоже он разукрасил. И все хорошо знали Шекспира, Раффи, Коперника и Григора. И Григор всех любил: хорошие были люди – веселились, кутили, тузили друг друга, грустили, порой плакали, песни горланили… Григор словно вобрал в себя этих людей: когда разговаривал с Бугуданом, как бы сам с собой разговаривал, когда разговаривал с Пичхулой – опять-таки сам с собой разговаривал. И Григор был Григором, и Пичхула был Григором. И все люди для Григора были единым существом. У Григора душа нараспашку, сам до конца раскрывался и у других все выпытывал. Делился своими сомнениями, говорил о своих слабостях и грешках, всю свою душу выскребал и – наружу… Когда же ему казалось, что собеседник знает его лучше, чем он думал, Григор вбирал его в себя, чтобы он, этот другой человек, обосновался в нем… Какое-то странное чувство довлело над Григором: ему казалось, что если он не разоткровенничается, если не обнажит свои слабости, свои страхи, свою веру, то не будет ему жизни. Скрывать свою сущность – боль, радость, порывы, мысли, страхи – значит скрыть себя и взамен создать другого человека. Но это уже видимость, а не человек, иллюзия, маска. А самого человека нет. И потому Григор чувствовал необходимость внутренней правды, - это было единственным доказательством его существования.

Откровенность Григора распространилась по всему Тифлису: он расписал вывески на дверях кабачков, на витринах парикмахерских, над духанами…

Над дверью духана Капло Григор нарисовал танцующего кинто и ниже вывел свободно и ясно, радостно и просто:

Григор был уверен, что эти неуклюжие слова, от которых несло вином и блевотиной, - одухотворены, живы. Истинная свобода… "ХОЧИШ СМАТРИ НИ ХОЧИШ НИ СМАТРИ…Ва!" Это был гимн его свободы… Свобода, братство, вечность… "Хочиш сматри, хочиш не…"

Вывеска в Шайтан – базаре:

__________

Вывеска в Сирачхане:

Вывеска в Сололаке:

Вывеска в Орточалах:

Вывеска в Авлабаре:

Вывеска в Клор-тахе:

Вывеска в Нарикала:

И дело было не только в содержании слов. Григор был во всем: его нутро, все, без остатка, изливалось в этих надписях.

Откровенность Григора была откровенностью Тифлиса, и, видимо, откровенности одного человека хватало на то, чтобы прикрыть всю фальшь и лицемерие целого города. Вывески Григора были знаменами Тифлиса. Любая замызганная улочка имела свою вывеску, и вывеска эта открывала улицу, освещала ее. Откровенность Григора царила над городом, и каждое его чувство окрашивало в определенные тона районы и кварталы Тифлиса… Вот так и жил в этом городе Григор…

В ”Симпатии” посетителей не было, Пичхула играл на шарманке, Григор рисовал Хачатура Абовяна рядом с Шекспиром, Раффи, Коперником и царицей Тамар, а Бугудан, вобрав свою тяжелую голову в ладони, смотрел на пальцы Пичхулы и на кисть Григора. Бугудан и сам верил, что он добрый человек: Соне, одной из девочек мамаши Калинки, он часто давал выспаться в одной из задних комнат кабачка. Иногда Соня с робкой страстью целовала жирную руку Бугудана, иногда Бугудан ложился с Соней, и Соня чувствовала себя хорошо. Это случалось, когда Бугудан бывал печален и пьян, и звуки шарманки трепетали в его ушах, и он проникался к себе жалостью.

Бугудану захотелось сделать добро Соне, и он решил выдать ее за Григора.

Григору захотелось сделать добро Соне, и он решил взять ее в жены.

И как только собрались в кабачке кинто, шарманщики, карачохели и дудукисты – зажгли разноцветные свечи, сплясали шалахо и поженили Григора с Соней – одной из девочек заведения мамаши Калинки.

В подвальном кабачке и свадьба была, и пир, и церковь…

И он, и Соня были воплощением этого множества людей: с их бедами, с их прожитой и вновь возрожденной страстью, воплощением чувств и сумятицы жизни всех этих людей. И Соня стала ему родной, и оба они были единым существом.

Ночи Григора обратились в вывески, ворвались в закоулки и трущобы города. Его безумная любовь взлетела на фасады больниц, на уличные фонари, на стены церквей и мелких лавочек торгашей…Соня пробудила новую ярость в откровенности Григора. Тифлис еще больше просветлел от его вывесок, еще более убыстрилось кровообращение Тифлиса. Григор обнажался напропалую: своими радостями и грустью, своими слабостями, желаниями и нежеланиями, своим величием и ничтожеством…Он выносил свою любовь на обнаженные холодные улицы, под студеный сквозной ветер… И вывески полюбили…

Тифлис был влюблен.

Влюбленный город…

Рядом с Шекспиром, Коперником, Раффи, Пушкиным, царицей Тамар и Хачатуром Абовяном оставалось еще свободное место. Григор решил нарисовать Соню. Где ему было знать, что Соня продолжает захаживать в ”Симпатию” Бугудана и с той же робкой страстью целовать его руки.

Григор спустился по ступенькам в ”Симпатию”, развел краски, подошел к стене и в щель за занавеской увидел Соню с шарманщиком Пичхулой. Поздоровался, поискал глазами знакомых, увидел Бугудана, еле узнал. Бугудан сказал:

- Ничего, ничего…

Потом Григор заметил, что это не Бугудан, немного погодя он заметил, что Пичхула – не Пичхула, и Соня – не Соня, а какая-то другая женщина. Григор потер глаза, снова вгляделся – другие это были люди, не мог он их признать. Оглянулся – со стены смотрели Шекспир, Раффи, Коперник… Глянул на сидящего в углу Капло. Капло тут же на глазах как-то изменился и превратился в другого человека, и этот другой человек улыбнулся. Григору показалось, что его тоже не узнают, что он тоже другой… Может, он и не был знаком с этими людьми?.. Смутился Григор, собрал свои краски и пошел к выходу.

Дома водки выпил Григор и стал бить себя по голове.

Всю ночь бродил Григор по улицам Тифлиса и срывал свои вывески. Спустился к Шайтан-базару, поднялся на Авлабар, прошелся по Дидубе и Харпуху… Сорвал все, что сумел, соскоблил надписи со стен, закрасил стекла витрин…

Проснулся Тифлис, и вывесок Григора уже не было. Бугудана это мало тронуло: позвал Зазиева, угостил утром хашей и водкой, днем – чанахом с вином, вечером – портулаком, опять же с вином – и заимел новую вывеску. Потом и его сосед повесил новую вывеску, а Соня вернулась к мамаше Калинке...

По какому-то непонятному инстинкту продолжали собираться тифлисские горемыки под низкие своды кабачка ”Симпатия”, со стен которого еще долго смотрели наивный Шекспир Григора и наивный Раффи, наивная царица Тамар и наивный Коперник, наивный Хачатур Абовян и наивный Пушкин… и кусок белой стены, на котором Григор не успел нарисовать Соню. Долгое время оставались на стене подвального кабачка эти портреты. Потом и эту стену закрасили…

Много позже, когда догадались, что недостает городу, начали искать вывески Григора…

И по сей день, заприметив в комиссионном магазине или в лавке старьевщика на черном рынке старый рисунок, будь то на искромсанной тряпице, на куске фанеры или жести – люди с жадностью набрасываются на него, бережно берут в руки в надежде приобрести откровенность…

________________

(1). Шаракан – армянская духовная мелодия
Печатается по: Агаси Айвазян. Треугольник. – М., 1983. Стр. 199- 205.

В стихотворении Осипа Мандельштама Старый Тбилиси предстает перед нами как некое целое. Рассказ современного армянского прозаика Агаси Айвазяна позволяет нам проникнуть внутрь Старого города и прочувствовать, как складываются взаимоотношения между творческой личностью и средою, ее окружающей. Никогда нельзя сказать, чтобы среда полностью принимала или отрицала творческую личность. Она ее приемлет, позволяет воздействовать на себя, но качественно не является ее продолжением.

Тема взаимоотношения художника с народом звучала уже в произведениях одного из классиков армянской литературы ХIХ века – писателя и поэта Рафаэла Патканяна. Имя этого человека (Раффи) довольно часто как бы мимоходом упоминается в этом рассказе. Более ста лет назад многие стихи Патканяна были переложены на музыку и довольно часто исполнялись как народные армянские песни. В стихотворении Рафаэла Патканяна ”Художник” уже намечены основные линии ”конфликта” главного героя рассказа ”Вывески Тифлиса” художника-самоучки Григора с внешним миром:

В этом стихотворении одним из главных достоинств художника предстает то, что его дух не смущен ”людским ропотом” и потому он, не замечая насмешек над собою, творит свой шедевр где-то в одиночестве. Люди видят его творение, появляясь на пороге мастерской художника, когда картина завершена. Главный герой рассказа ”Вывески Тифлиса” художник-самоучка Григор ”выносил свою любовь на обмороженные холодные улицы, под студеный холодный ветер… и…Тифлис был влюблен”. Качества его натуры постепенно становятся характеристиками окружающей ее среды, но среда – место, где святое мешается с ”блевотиной”, а значит и конфликт творческой личности с нею все равно неизбежен. В этом трагедия Григора: делая Григору милость, угождая ему, среда глумится над ним.

В конце ХIХ – начале ХХ веков Тбилиси предстает огромной клоакой, куда со всего Закавказья ”стекается” ”человеческий мусор” – ”тифлисские горемыки”, по выражению Агаси Айвазяна. Здесь, в Тифлисе, звучит странная речь, в которой мешаются армянские, грузинские, русские, тюркские слова, а грузинское многоголосное пение часто чередуется с исполнением армянских духовных мелодий – шараканов. Над всем над этим, точно некий высший нравственный принцип, царят правила и установки, выработанные грузинской народной традицией, и тифлисцы, сами того до конца не понимая как, становятся причастниками духовной культуры грузинского народа, и это происходит со всеми жителями Старого Тбилиси, независимо от их национальности и вероисповедания.

Человек, наделенный большим, чем все другие люди, ”натцили” (такого человека звали ”натцилни”), – живая душа того места, где он пребывает. В своем рассказе Агаси Айвазян выявляет очень важную особенность сознания человека, в котором его ”натцили” действует активно, – стремление все, что этого человека окружает, воспринимать как зеркало, в котором отражается он сам. Аналогию установке подобного рода можно отыскать в философии древнеиндийских йогов (их восприятие мировой души – Брахмана в качестве зеркала, в котором видит себя Атман – душа конкретного человека) (4). Согласно еврейской мистической традиции (возьмем, к примеру, сочинение Натана из Газы ”Трактат о крокодилах” – ХVI век) любое живое существо обязано найти внутри себя свою ”некуду”. Тогда ”некуда”, обнаруженная нами внутри себя, потянется к другой ”некуде”, в результате чего будет восстановлена Мировая гармония (4).

Древнееврейский мудрец – легендарный создатель главного каббалистического трактата - книги ”Зогар” (”Сияние”) Шимон бар Иохай увидел очень яркий свет от своей искорки – ”некуды”, прожив долгое время в глубокой пещере, скрываясь там от приговоривших его к смертной казни римлян. Тогда он обрек себя на дополнительное многолетнее изгнание только из-за того, чтобы научиться обращаться с этим даром, не принося вреда окружающим (1).

Грузинам в древнейшие времена сверх всякой меры наделенными даром ”натцили” людьми представлялись душевнобольные. Традиция предписывала держать их закованными в кандалы вдали от людских жилищ – при храмах бога Луны, и приносить в жертву в дни календарных мистерий. Об этом в своей ”Географии” поведал древнеримский историк Страбон (2). Создатель современной школы в грузинской исторической науке Иванэ Джавахишвили писал, что фрагменты цепей и ошейников, в которых, по его мнению, некогда содержались душевнобольные люди, он видел сам на папертях храмов и часовен, посвященных главному покровителю грузинского народа святому Георгию и строившихся по всей Грузии уже в христианскую эпоху (3). Как правило, отстраивалась такая часовня в неком удалении от села или, довольно часто, венчала горную вершину или гряду, возвышающуюся над конкретным населенным пунктом.

Таким образом, мы вправе констатировать, что рассказ ”Вывески Тифлиса” - адаптированная к пониманию читателя ХХ столетия традиционная грузинская версия того, как строятся взаимоотношения одаренной, талантливой личности с окружающей средой.

У звуков

есть призвуки.

У криков есть призраки.

Тбилисская джинсовая молодежь,

в тебе –

от героев холстов Пиросмани –

ни признака,

и все-таки ты,

для себя незаметно,

идешь

вдоль призраков, призраков.

И карачохели,

и рваный кинто, (1)

в другом находясь измереньи,

глядят на тебя, молодежь,

в изумленьи

и крестятся –

что-то не то.

Грузинская пери (2)

жует чуингам.

Играет потомственный князь

в общежитии

на саксофоне,

но призраки криков

бредут через уличный гам:

”Мацони…

мацони…

мацони…”

Незримо шагает

незримый осел,

как будто незримых селений посол.

С ним рядом плетется

незримый старик,

неся на незримых ладонях мозоли,

неся на губах

свой неслышимый крик:

”Мацони…

мацони…

мацони…”

Когда на губах

чуть мацони кислит,

с грузинской землей

ты нечаянно слит.

Мацони

людей

уважает,

когда

на осле

Мацонщик

невидимо

непобедим,

хоть даже призрак

бывает усталым.

Тбилиси,

ты будь навсегда молодым,

но все же останься

хоть чуточку старым!

Быть призраком

так нелегко целый день!

Мацонщик ослу

предлагает чурчхелу с ладони,

и шепчет,

скитаясь, почти сумасшедшая тень:

”Мацони…

мацони…

мацони…”

___________________

1. Кинто и карочохели – две основные категории малоимущих и неимущих тифлисцев, два основных образа жизни, утвердившихся среди этих слоев жителей города.

Кинто – кутила, компанейский человек, способный последнюю рубаху пропить в компании с друзьями. Человек абсолютно бескорыстный, не заинтересованный в приобретении богатства и общественного положения, не стремящийся к личной выгоде.

Карачохели – человек высоких моральных принципов и так же, как кинто, лишенный всякого стремления к корысти и личной выгоде, страсти к накопительству. В себе и в окружающих высоко ценил проявления дружбы, стремление помочь другому, человеческое достоинство и честность. Готов отдать своему ближнему абсолютно все, что имеет сам. В отличие от кинто предпочитает шумной компании одиночество и уединение.

(2). Пери – прекрасная дева. В её облике выступает нечистая сила. В последствии в восточной поэзии пери стали олицетворять собою дев неземного происхождения.

”У звуков есть призвуки” – этим строкам, являющимся лейтмотивом стихотворения Евгения Евтушенко ”Мацони”, мы можем найти параллели в представлениях о системе мироздания, выработанных традиционной грузинской культурой. С древнейших времен мироздание представлялось грузинам как огромное хозяйство, организованное богами – обитателями неба. Мир, в котором живут люди, представлялся внешней по отношению к дому и саду богов частью этого ”хозяйства”, а человек представал как ”кма” – работник-наймит Великой семьи богов (1).

В стихотворении Евгения Евтушенко миром незримых сущностей, вносящих особый смысл в существование современных тбилисцев, являются незримые тени, призраки жителей старого города. То ”измеренье”, в котором они существуют, в полном соответствии со словами поэта, мы можем также назвать ”миром призраков и призвуков”. Предназначение ”мира призвуков” (”мира ”чуть”) - связывать нас духовно с окружающей нас реальностью: ”Когда на губах чуть мацони кислит, с грузинской землей ты нечаянно слит”. Особое внимание в этой строке я хотел бы обратить на слово ”нечаянно”. ”Нечаянность” в традиционной системе грузинского мироздания – главная характеристика воздействия на людей тонкого, неосязаемого мира, мира небесных обитателей. Все, что делают боги – как высшие, так и низшие, - они делают как бы играя, - ведь они, а не мы, люди, господа (”батонэбо”) Вселенной (3). Эта нечаянность со стороны богов и готовность к восприятию ее как данности со стороны людей, в рамках грузинской народной традиции одинаково можно рассматривать в качестве признаков благородного стиля.

Проблему соотношения двух миров – мира чисто умозрительных начал и мира реальных, осязаемых сущностей – Е.Евтушенко в своем стихотворении увязывает с проблемой соотношения настоящего с прошлым и будущим. Попробуем воспроизвести логику этого соотношения так, как в стихотворении ее предвидит поэт. С одной стороны, у него прошлое и настоящее ”открещиваются” друг от друга (”и карачохели, и рваный кинто, в другом находясь измереньи, глядят, на тебя, молодежь, в изумленьи, и шепчутся: что-то не то”). Вина в этом не столько ”настоящего”, сколько ”прошлого”. Ведь ”настоящее” от природы слепо, поскольку слишком занято само собою, в то время как прошлое обладает способностью видеть или, по крайней мере, прозревать настоящее, но не находит в нем самого себя, то есть своего ”будущего”. Оценивая такую ситуацию, мы могли бы констатировать, что возможность иметь будущее впрямую зависит от способности ”настоящего” видеть ”Я” в ”Не-Я”. А пока этого нет, настоящее, ставшее прошлым, и новая эпоха обречены на параллельное сосуществование. Абсурд, подменяя собою мистерию времени, вступает в свои права (”грузинская пери жует чуингам, играет потомственный князь в общежитии на саксофоне”). Поскольку прошлое самодостаточно, то в чем спасение? Оно устает само от себя, ему тяжело оставаться прошлым. Настоящее же погрязает в своих повседневных дрязгах.

Надо сказать, что в стихотворении ”Мацони” Евгений Евтушенко, близко подойдя к тому представлению значения ”тонких сущностей” в жизни человека, которое характеризует грузинскую народную культуру, не до конца остался верным традиционной грузинской логике воспроизведения характера взаимоотношений этих сущностей с людьми. Там, где российскому поэту кажется, что настоящее, подобно бегемоту, забравшемуся на цветочную клумбу, подмяло собою ”тонкий мир теней” и разрушило связь времен, с точки зрения человека, воспитанного в рамках грузинской народной традиции все совсем не так. Евгений Евтушенко буквально заклинает Тбилиси: ”Тбилиси! Ты будь навсегда молодым, но все ж оставайся ХОТЬ ЧУТОЧКУ (выделено мною – А.Ф.) старым”. Для традиционных грузин такие заклинания излишни, поскольку в данной позиции как бы ничего не зависит от самого человека. С их точки зрения прозревают человека, видят его труды и заботы не ”находящиеся в другом измерении” высшие боги, а низшие божества, часто соприсутствующие людям в одном с ними ”пространстве” – внешнем по отношению к дому и саду небесных богов мире (1). Эти самые низшие боги обладают развитой способностью ”подстраиваться” под людей (2) – той способностью, которую за ”миром теней” Евгений Евтушенко не предвидит. Традиционный грузин твердо уверен в том, что, если ”незримые сущности” сосуществуют реальным людям, – все само по себе сообразуется и встанет на свои места. Поэтому главное для человека – жить как он живет, выполняя свое предназначение работника – наймита Великой семьи богов и, поддерживая ”порядок” в этом мире, не препятствовать ”тонким сущностям” просто-напросто пребывать рядом с ним. ”Связь времен”, если она нарушается, восстанавливается от ощущения человеком своей сопричастности процессам, происходящим во всей Вселенной как в одном огромном целом. То, как эта связь будет восстановлена, произойдет, скорее всего, совершенно ”нечаянно” для самих людей и им останется только принять новое ”пространство-время”.

День и ночь течет Кура, кое-где робко, будто набросила на голову покрывало, стыдясь торчащих из своего тела камней, а то вдруг шумно, с шипением, точно кобылица с пеной на губах. Порой она замедляет свой бег, рассматривая черно-белые мельницы по берегам, останавливается, прислушивается к звукам тара и кяманчи, раздающихся из тусклых окон нависших над водой веранд, и даже возвращается, чтобы опять вздохнуть под тихое бормотание Саят-Новы.

Кура течет. Ей безразлично, что в лицо ей плюют ”Французское пароходное общество Паке и К”, ”Северное пароходство”, пароходные общества ”Австрийский Ллойд” и ”Германский Ллойд”. Они выливают в нее свои нечистоты и приглашают тифлисских миллионеров и князей в карнавальный рейс по Атлантическому океану на пароходе ”Глобус”.

Кура проглатывает плевки и грязь, переворачивает отходы и с грустью осознает, что ее хозяин – Тифлис, и она навечно прикована к Тифлису…

Прямо против церкви – узкий туннель для сточных вод, по которому можно попасть во владения Бедо. Туннель вползает оттуда под церковь и выводит в иной, особый мир. Мир в центре Тифлиса… Здесь собираются и направляются по туннелю к Куре сточные воды. Но и канализационная вода тоже может стать водопадом, вдохновенно зарычать и пролиться вниз…

Кочкочан – тифлисская Ниагара. Сточные воды со всего города: остатки супа харчо, кровь забиваемых баранов, содержимое ночных горшков, слюна и мокрота – все это притекает в Кочкочан и словно вдруг взрывается, с шумом низвергаясь, бесстыдно обнажается, сверкает на солнце, демонстрируя свою силу и буйство…

Здесь растут поразительные растения – зеленые-зеленые, вьющиеся-вьющиеся, переплетающиеся, густые-густые… Порой они кажутся ползучими существами – зелеными ящерицами, зелеными червями, зелеными, переплетенными друг с другом змеями, наполовину зарывшимися в землю, они кусают друг друга, убегают друг от друга, входят друг в друга. Иногда кажется, будто у них шевелятся хвосты. Они плачут, смеются, свистят, мяукают…

Наверху, в этих зеленых зарослях, скрывающих свет, стоит дом, в котором живет Шушаник. В дневное время он вызывает смех, по ночам – страх и растерянность. Дом словно зарос мхом, превратился в скульптуру. Растения из ущелья как бы обвивают, закрывают единственное окно, чтобы скрыть от Тифлиса историю Шушаник…

Шушаник была простой девушкой. Она из окна смотрела на Тифлис и часами заплетала свои длинные косы. Дай им волю, они бы отрасли, спустились ниже пояса, добрались до пят и дальше, сплелись бы с зеленью, растущей во дворе, с влажными и скрытыми ее стеблями. И эти длинные косы, сплетенные из зеленовато-фиолетовых цветов, черных трав, из темноты и стонов, заскользили бы вокруг стен, обвивая их тысячу раз…

А если бы Шушаник распустила свои волосы, они бы обняли весь Тифлис, часть их реяла бы над городом, подобно знаменам, другая укрыла бы все уголки и закоулки – и мост Мнацаканова, и ”Мулен-Электрик”, и винные погребки.

Шушаник была простой девушкой, радостью старика-отца, наивного и простодушного учителя Габриела. Она училась в Верийском женском училище и влюбилась в молодого члена товарищества ”Союз – копейка” Гедеванова. Их венчание в церкви Св. Карапета походило на шепоты во дворе, где они жили.

Шушаник распускала свои косы, волосы скрывали ее тело, и она гладила их и тело под ними. В теле Шушаник зачиналась новая жизнь…

Говорят, Шушаник продолжает рожать души… И Тифлис зовет ее ”Шушаник, рожающая души”. Еще говорят, что она очень быстро ставит на ноги своих детей и отсылает в кривые, горбатые улочки Тифлиса, в винные погребки, под мосты… И если вы хотите поговорить с ними, повидать их, уйдите от дерзкого блеска роскошных и сытых магазинов Дворцовой улицы, и все время следуйте в направлении указательного пальца ”хади по палцам”. И не бойтесь. Откройте сердце, расскажите им о своих печалях и горестях, будьте откровенны до конца. Но только не требуйте от них ничего материального, не пожелайте товара, не добивайтесь предметов, не стремитесь к деньгам, не говорите о деле: они не понимают реальности предмета, они не ощущают прочности вещества, не знают о власти вещей. Если вы будете правдивы и искренни, вы увидите их, и они вам скажут самую сложную и простую истину – как быть счастливым…
(Печатается по: Агаси Айвазян. Треугольник. – М. 1983. Стр. 241-244.)

Живым людям место обитания богов – их дом и сад – недоступны. И, чтобы попасть во владения Шушаники в центре Тифлиса, мы должны как бы умереть для окружающего нас мира. Автор повествования подводит нас к дому Шушаники через туннель, по которому текут сточные воды. Воды – образ времени, туннель – видение, представавшее многим людям, находившимся в состоянии клинической смерти (1). Как Солнце наделяет своими лучами мир, так и Шушаник – словно царица, властвующая в тишине и запустении квартала Бедо, - душа старого города. С миром людей она связывается при помощи своих невидимых глазу простого смертного детей.

На основании древнегрузинских верований мы можем выявить по крайней мере две категории детей богини Солнца. Первая категория – это небесные звезды – общие дети богини Солнца Ану-Упало и бога Луны Хмэрти. Живя на небе, они незримо для глаз смертных спускаются на землю, соприсутствуют людям в их делах и почитаются за покровителей конкретных территориально-административных единиц (”хэви”) (2). Считается, что боги – звезды (”младшие боги”) на земле появляются ”при истоках вод” – то есть там, где на поверхность земли пробиваются ручьи. Там, иногда несколько раз в год, в честь конкретного бога-звезды люди устраивают празднества с возжиганием костров, песнями и застольем (3). Традиционные грузины считали, что раз в году боги-покровители ”хэви” собираются перед своим отцом – богом Луны и тот одаривает их сообразно тому, насколько в предыдущий период времени люди, живущие на территории, находящейся под присмотром конкретного звездного бога, были усердны и трудолюбивы (4). Дары эти не есть материальные вещи, которые можно увидеть воочию или потрогать руками. Эти дары – нечто значительно более абстрактное, но в то же время весьма существенное: достаток, благополучие, покой в семье, здоровье, долголетие (5). Все сказанное выше указывает на то, что звездные божества находятся в прямом подчинении у их отца – бога луны Хмэрти.

В невидимых детях, рождающихся от Шушаник, переплелись черты образов как ”добилни”, так и детей, рожденных богиней Ану-Упало от бога Хмэрти. Тифлисская Шушаника, заимев своего первого бесплотного дитятю, находясь в законном браке с членом товарищества ”Союз копейка” Гедевановым, продолжает рожать души тогда, когда муж убежал от нее куда глаза глядят. Дети Шушаник скорее похожи на ”добилни”, чем на звездных богов. Но если ”добилни” приносят живущим на земле людям одно горе, то дети, рожденные Шушаникой от самой себя, наделяют людей особой мудростью и в этом они гораздо больше напоминают звездных богов, одаривавших людей семейным счастьем, долголетием, достатком, покоем. То, что порожденные ею души Шушаника отсылает в ”кривые горбатые улочки Тифлиса, в винные погребки, под мосты”, заставляет нас именно там видеть истоки жизни огромного города. Подобно тому, как традиционные грузины собираются у источников вод, чтобы у своих непосредственных богов-покровителей выпросить себе счастье и достаток на долгие годы, Агаси Айвазян приглашает тбилисцев прийти в старый город, пройтись по неказистым улочкам, заглянуть под арки мостов и в винные погребки и попытаться заговорить с невидимыми глазу простого смертного сущностями.

Представляет также определенный интерес, как в повествовании оценено странное поведение Шушаник врачом-немцем и врачом-грузином. В этом – разница подхода Запада и Востока к тому, что нормально, что нет в поведении человека. Врач-немец продолжает настаивать, что все образуется, смятение в душе Шушаники уляжется, к ней вернется рассудок. Врач-грузин, столкнувшись со странным поведением, признает его правомерность из-за убедительности действий Шушаники. Главное для него – игра и важно только то, насколько четко человек в этой игре справляется со взятой на себя ролью. Так что если грузины и чтут ”соразмеренность”, то приемлют они ее, прежде всего, именно как соответствие качеств души человека принятой этим человеком на себя роли, а вовсе не как соответствие друг другу людей, выстроенных кем-то по росту в один ряд. Соразмеренность для грузин – нечто, что присуще исключительно одному человеку, соответствует спонтанному гармоническому проявлению самой его сути.

Условно это стихотворение мы можем разделить на две части. В первой автор пытается взамен академического отношения к истории, когда во главу угла берутся конкретные события и их оценка, предложить способ познания прошлого, который можно было бы назвать ”прочувствовать прошлое”. Такой способ приобщения к старине представляется волшебством, магией (”Вот зрелище – глазам раздолье!”). Мы, читатели, тоже поддаемся экзальтации автора, вслед за ним нас охватывает горячее стремление прикоснуться к минувшему.

Затем, однако, автор спешит нас расстроить: живое сопереживание минувшему, захватившее автора (”Напев, будивший вихрь неистовств”), возможно, если только живы вещественные свидетели прошлого, а их с каждым днем остается все меньше и меньше. С ними, по мнению Иосифа Гришашвили, исчезают самые ”призвуки” старины или, что будет вернее, голоса из настоящего берут верх над ними.

За этой чертой кончается Иосиф Гришашвили – поэт и начинается Иосиф Гришашвили – ученый-архивариус, летописец. Перестав воспринимать ”прошлое” как нечто живое, он говорит ему ”Прощай, будь счастлив!”.

Иосиф Гришашвили очень тяжело переживает то, с каким пренебрежением относится ”настоящее” к ”прошлому”. В тот момент, когда он жаждет встречи с ”прошлым”, заприметив, что старинным напевом зурны оно гуляет где-то рядом, ”настоящее” грубо отодвигает ”прошлое” и предлагает себя ему взамен. Поэт понимает, что прошлое вынуждено покинуть, оставить людей, живущих в ”настоящем”, и мужественно принимает необходимость такого поворота судьбы.

Я ждал к себе друга и огорчился, что ему придется идти в такую непогоду. ”Укроется где-нибудь…”, – утешил я себя в конце концов, и тут как раз зазвонил звонок. Обрадованный, я устремился к двери, отворил ее и опешил: в прихожую бесцеремонно протопал человек средних лет, с изрядно потрепанным портфелем в руках.

- Просто наказанье божье, дорогой! Не иначе как циклон надвинулся!

Он приподнял нахлобученную на самый лоб шапку, протер глаза и перевел дух.

Озадаченный вторжением незнакомца, я выжидательно разглядывал его. ”Видно, ураган загнал в первый попавшийся дом!” – попытался я объяснить себе внезапное появление непрошеного гостя и дал ему отдышаться, безо всякой радости думая о том, что он пробудет у меня, пока не прояснится. Однако делать было нечего, - не мог же я не приютить застигнутого несчастьем человека.

Неряшливый, неопрятный вид пришельца не располагал к себе, что-то неуловимое в нем даже отталкивало. Я предпочел не приглашать его в комнату, но когда пошел за стулом, он, не испросив разрешения, последовал за мной, как старый закадычный друг.

Быстрым взглядом обведя комнату, словно убеждаясь, что мы одни, он положил свой пузатый портфель на стол и прямо в пальто плюхнулся в кресло. Меня передернуло от нагловатой развязности незнакомца, но долг гостеприимства не позволял выказывать недовольства.

- Еле застал вас дома! Несколько раз наведывался к вам на прошлой неделе, и все зря, - деловито заметил он, выуживая из кармана сигарету.

- Так вы прямо ко мне шли? - Я удивленно уставился на него. – Да еще в такую погоду?!

-Что делать, дорогой, - Он насмешливо хихикнул. – Не наделен даром провидца, не знал, не ведал, что по пути к вам буду застигнут ураганом.

Так он не случайно попал ко мне! Кто же он и чего ради добивался встречи со мной?

Очень уж странным и неожиданным был этот визит, и я настороженно ждал объяснения.

- Я не ко всем хожу. – Он глубоко затянулся, выпустил дым и спокойно продолжал. - Захожу лишь к тем, на кого надеюсь, в ком уверен…

Ах вот оно что! Как я сразу не сообразил – он спекулянт, один из тех, кто носит по домам дефицитные товары и перепродает их втридорога! Я уже раскаивался, что впустил к себе этого типа, и сухо спросил:

- Что же вам угодно от меня, зачем я вам понадобился?

Оставив мой вопрос без ответа, он убрал со стола пепельницу, внимательно оглядел скатерть – нет ли на ней крошек - и вытащил из своего портфеля несколько целлофановых пакетов. На каждом была надпись в одно слово.

- Извините, не нуждаюсь ни в носках, ни в чулках, - буркнул я, хмурясь.

- Да нет, какие там носки, дружище, - осклабился он, выставляя желтые зубы. – Уж не принимаете ли вы меня за спекулянта? О Леване Барвели не доводилось слышать? Честь имею представиться…

Выбрав один пакет, он с превеликой осторожностью вытянул из него странный темный предмет, с виду совершенно невесомый, лишенный всякой материальности.

Легким бережным движением пальцев постепенно развернул его и предложил моему вниманию.

Это оказалась…

Боже правый! Я даже вздрогнул.

На столе была распластана тень. Тень человека. Не верилось, но усомниться я не мог, - отчетливо обрисовывались линии тела, ног, рук, круг головы без черт лица! Да, та самая плоская, темная тень, что не покидает человека ни днем на солнце, ни вечером при свете лампы. На миг мне даже почудилось, будто она шевелится.

- Придвиньтесь поближе, полюбуйтесь, - уговаривал меня Барвели. – Интересный экспонат, не правда ли? Не находите?

Я смотрел на Барвели, но поверьте, видел оскал пожелтевших зубов и его пристальный, испытующий взгляд.

- Вам, конечно, известно, что существуют нумизматы, филателисты и всякие другие коллекционеры. Есть любители собирать спичечные и папиросные коробки, пуговицы и старые фотографии. Каждый из них одержим и движим своей страстью. Я не порицаю их, - нельзя же осуждать убожество фантазии! Примитивность целей других коллекционеров достойна лишь сочувствия. Они развлекаются, а я… Мое занятие неизмеримо значительнее и сложнее…

Он вытащил вторую сигарету и опять задымил, распространяя густой терпкий запах дешевого табака.

- Да, как ни странно, я коллекционирую тени… Моей профессии свойственно увлекать, захватывать человека с головой, однако не скрою, порой она представляется мне тяжким бременем, проклятием судьбы… - Он глубоко затянулся и развеял дым рукой.

С минуту Барвели тупо смотрел в пространство, потом хмурь сошла с его лица, и он продолжал:

- Вам, вероятно, небезынтересно знать, каким способом я умудряюсь добывать эти несколько необычные экспонаты? Уверяю вас, самым заурядным. Ничего сверхъестественного – ни колдовства, ни волшебства! Приобретать их весьма легко. Единственная трудность лично для меня заключается в подборе. Видите ли, тенью наделены все люди, но многие могли бы и не иметь ее вовсе, - до такой степени они безлики. Меня интересует тень определенного качества, определенной категории…

Меня передернуло. Он оборвал себя, заметив, что мне стало не по себе. Помолчав, усмехнулся и продолжал:

Да, мне действительно хотелось знать – почему? Странный посетитель словно шарил взглядом в моей голове, вылавливая мысли.

- Вижу, вы представления не имеете о свойствах тени. Тень на редкость сложное существо. Нет, я не оговорился, именно ”существо”… Как будто само собою разумеется, что тень всегда при нас, не покидает даже тогда, когда мы клоним голову на подушку. Она невесома, необременительна, - ее легко и незаметно для себя носит и малыш, и дряхлый старик. Да, как будто безвредное существо. Заблуждение, друг мой! Тень способна причинить уйму неприятностей и даже оказаться роковой…

Чем дальше я слушал его, тем больше крепло во мне подозрение, что гость мой тронутый умом.

- Ну что может причинить какая-то тень, вероятно, думаете вы и даже смеетесь надо мной в душе, не так ли?

Смеяться! Нет, мне было не до смеха!

Я не ответил, занятый одной мыслью, - поскорей избавиться от назойливого субъекта.

- Тень не так уж безобидна, как полагают многие! Ведь она возле человека с первых минут его рождения и не покидает на протяжении всей его жизни – растет и старится вместе с ним. И вполне понятно, что тень не просто и не только отражение человеческого тела, но и повторение его сущности – всех его свойств и качеств. Так ведь? Эта особенность тени внешне неприметна, но тем не менее она сохраняет в себе все характерное для ее владельца… Как в грампластинке запечатлен голос певца, так и в тени – вся жизнь ее обладателя: детство, юность, все его увлечения, порывы и тайные, скрываемые ото всех мысли и помыслы! Так может ли, по-вашему, тень считаться безвредной? Мы всячески стараемся утаить, скрыть наши мысли и желания, а тут, извольте радоваться, - она за милую душу предает гласности самое для нас сокровенное!

Барвели опять хихикнул.

- Кого прельстит подобная перспектива? Кого не испугает такая опасность? – вопросил он, принимая серьезное выражение

- Не думайте, что меня побуждает просто любопытство! Моя страсть к собиранию теней имеет достаточно серьезное обоснование. Я преследую научную цель – познать, чем были увлечены, чем заняты мои современники, о чем они мечтают, к чему стремятся. Но, черт их побери, они часто носят слишком плотную, непроницаемую маску! Благодаря же их теням мне удается узнать всю подноготную, проследить, какими путями они достигали занятого ими в обществе места, как и какого рода препятствия преодолевали, чем при этом поступались и на какие шли ухищрения и сделки ради упрочения своего положения…

Он взял погасшую сигару и закурил. По комнате стлался едкий дым, воздух отяжелел.

Во мне окончательно утвердилось убеждение, что мой гость умалишенный. Я сидел молча, лихорадочно соображая, как его выпроводить. Неужели ждать, когда ему надоест болтать и он сам соизволит уйти?

Но он разохотился и не собирался умолкать.

- Вот с какой целью собираю я тени, мой дорогой… Удивительно занятное дело, доложу я вам, захватывающее! Бывает, одолеет скука – выпущу их на волю, разложу вокруг себя и, устроившись в кресле, прислушиваюсь к их перешептыванию! Боже мой, чего только не узнаешь! Разглашают все, что их прежние обладатели никогда никому не стали бы поверять! А ведь некоторые из них еще живы, ходят по улицам, восседают в кабинетах, кичатся своим положением, не подозревая, что мне о них известно!

Барвели самодовольно захохотал.

Впрочем, не буду голословным, вы сами убедитесь сейчас в этом, - вымолвил он, захлебываясь смехом и утирая слезы.

Барвели включил свет, распечатал пакеты, с превеликой осторожностью достал несколько теней и одни приложил к стенам, а другие разложил на полу. То ли от сильного возбуждения, то ли рассудок мой помутился в ту минуту, но мне почудилось, что они ожили…

- Эге, как скоро развязали языки! Попробуй их теперь унять! – снова закатился смехом Барвели. – И ведь не щадят себя, выкладывают все как есть. Ого-го! Придвиньтесь поближе, вслушайтесь! Увлекательные картины предстанут перед вами, просто дух захватит, ”Илиада” и ”Одиссея” померкнут в сравнении с ними.

Безотчетно, сам того не желая, я поднялся с места и ступил несколько шагов, однако подойти близко все же не решился. И вдруг я заметил сосредоточенный, оценивающий взгляд Барвели. Взгляд был нацелен на меня, - нет, на мою тень!

- О, я не ошибся! Пробормотал он радостно и внезапно придавил мою тень ногой.

- Да, я не ошибся, любопытный экземпляр!

Он охотился за моей тенью!

Впившись в нее взглядом, Барвели нагнулся, чтобы коснуться ее рукой, но я резко подался в сторону.

- Вижу, вас нелегко будет уговорить – не желаете расстаться со своей тенью. – Он насмешливо усмехнулся. – А жаль, обогатили бы мою коллекцию! Честно сказать, вот уже несколько месяцев присматриваюсь к вашей тени, и, признаюсь, она превзошла все мои ожидания! Послушайте, дорогой, я готов заплатить вам, если не пожелаете уступить ее даром!

Нервы мои сдали. Прорвалась накипевшая злость.

- Вон отсюда! Вон, немедленно!

Барвели передернул плечами:

- Не стоит так горячиться, право. Мы с вами интеллигентные люди, воспитанные, а воспитание обязывает… К лицу ли подобная несдержанность! И, кажется, я не позволил себе ничего, что дало бы основание невежливо обходиться с человеком, впервые вас посетившим…

Он не решался подойти ко мне, - издали наблюдал за нами: за мной и моей тенью, пуская темные клубы дыма.

- Что ж, как вам угодно, - заметил он, помолчав. – Не пойму только, что вас смущает, почему бы вам не принять мое предложение. Не говоря уже о чем другом, полагаю, вам есть чем гордиться – ваша тень будет храниться у меня рядом с самыми замечательными, значительными тенями. Благодаря тени вы войдете в историю… Учтите, наконец, выгоду, которую вам сулит избавление от тени, - расставшись с прошлым, с тем, что тяготит вас и тянется за вами следом, освободитесь от постоянной угрозы быть преданным… Так что же – по рукам? Договоримся?

В комнате было душно. От вонючего табачного дыма кружилась голова.

Не думая о буйствовавшем на улице ветре, я стал отворять окно.

Тревожный возглас Барвели подстегнул меня – я широко распахнул окно.

Свежий воздух хлынул в комнату, и хлестким сквозным порывом – окно в кухне оказалось раскрытым – оглушительно хлопнуло дверью о стену.

Только тут я заметил, что ветер подхватил разложенные на полу и прислоненные к стенам тени и швыряет их по комнате, кружит, треплет и терзает!

- Что вы стоите! Помогите! – в отчаянии орал Барвели, тщетно пытаясь ухватить их.

Новый бурный порыв ветра завихрил тени и увлек их прочь из комнаты.

Я видел, как уносились они в безбрежный простор призрачно-пепельной дымкой.

Леван Барвели с минуту ошалело озирался, потом, испустив вопль, схватил портфель и ринулся вон из комнаты.

Я видел, как он бежал по улице, гоняясь за похищенными ветром тенями.

Проветрив комнату, очистив ее от табачного дыма, я затворил окно и, разбитый, обессиленный, тяжело опустился в кресло. В ушах все еще звучал безумный крик свихнувшегося коллекционера.

Ну а теперь о главном. О символе тени. Как легко Шушанике из рассказа Агаси Айвазяна расставаться со своими бесплотными детьми и насколько остро возможность потерять свою тень предчувствует герой, от лица которого в рассказе ”Барвели – коллекционер теней” идет повествование. А что такое, вообще, человек, лишенный тени? Не по тому ли признаку определяют выходца с того света, что его тело не отбрасывает тени на солнце?

Вернемся к психоанализу. Предлагаемый вашему вниманию рассказ известного советского грузинского писателя-прозаика свидетельствует: в период радикальных революционных перемен и ”непогоды” первой половины ХХ столетия нашлись-таки люди, не желающие расставаться со старым. И правильно сделали, что не расстались. ”Тень” в рассказе Серго Клдиашвили предстает аналогией фрейдовской категории ”подсознание” - нашего неблаговидного, отрицательного жизненного опыта, который мы бы и хотели забыть, но который, несмотря на это, всегда остается при нас (2). Другое, что помимо персонификации ”подсознания”, могло явиться в рассказе грузинского писателя причиной создания фантастического образа ”тени” – это внушаемый нам годами отрицательный образ нашего ”прошлого” (всего того, что происходило до Социалистической революции). Возможность расстаться со ”старым” (со своим прошлым, с ”негативом”) в рассказе предстает как возможность продать свою тень Барвели. Ну а человек без тени (по Фрейду, читай, - без ”подсознания”) – несуразица какая-то, мертвяк ходячий. В классической системе основателя психоанализа ”Я” помещено между ”подсознанием” и ”сверхсознанием”. Последнее предстает системой императивов, требований общества. В то время как ”сверхсознание” выступает в процессе формирования личности в качестве внешнего фактора, наше ”подсознание” становится базой, на которой выстраивается ”Я”. Поэтому, соотнося терминологию Фрейда с образным языком Серго Клдиашвили, мы скажем, что человек, твердо, двумя ногами не стоящий на своей собственной тени, будет раздавлен под тяжестью непомерной ответственности, возложенной на него другими людьми.

В западноевропейской литературе конца ХIХ – начала ХХ веков образом, близким по смыслу ”теням” из рассказа Серго Клдиашвили, предстает ”двойник”. Можно сказать, что разработка темы ”двойника” европейской художественной литературой ХIХ века предварила появление концепции о неврозах Зигмунда Фрейда. ”Двойник” – это взбунтовавшееся ”подсознание”, вознамерившееся ”встать” на место ”Я” в предложенной Фрейдом структуре личности. В рассказе Серго Клдиашвили никакой речи о бунте тени против ее носителя не идет. Это образ тихого, спокойного ”подсознания”. Делается, правда, намек на то, что тень может предать гласности какие-то тайные поступки и помыслы своего носителя тогда, когда тот этого не совсем ждет. Зато человек, оказывается, волен распорядиться своей тенью, продать ее в рабство другому, отказаться от нее.

Совсем по-другому обстоит дело в современной грузинской литературе.

Особый колорит ситуации, воссозданной в рассказе ”Барвели – коллекционер теней”, придает то, что тут допускается независимость существования ”двойника”, ”тени” человека от самого человека, как ее носителя. Объясняя сущность своего ”научного” открытия, коллекционер теней Барвели заявляет: ”Вижу, вы представления не имеете о свойствах тени. Тень на редкость сложное существо. Нет, я не оговорился, именно существо”. Далее Барвели рассказывает, что в его коллекции есть как тени людей, ныне здравствующих и преуспевающих, так и уже ушедших из жизни. Создается впечатление, что само по себе существование тени никак не зависит от жизни или смерти ее носителя. От последнего зависит лишь ее состояние, облик.

Во многом предвидением взаимного сосуществования человека с миром ”тонких невидимых сущностей” предопределена психологичность и философичность грузинской наародной традиции. Грузинская традиционная культура требует от человека умения вслушиваться в их едва уловимый шепот. Рассказ ”Барвели - коллекционер теней” Серго Клдиашвили заканчивается описанием идиллической сценки разговора героя, от лица которого велось повествование, со своей тенью, тем, что он, раньше не замечая её, наконец-то, обращается к своей тени, пытается ее ободрить и успокоить. В таком обращении к своей тени автором рассказа предвидится восстановление гармонии с внешним миром и самим собой. В западноевропейской литературе герой повествования в самом начале говорит о своем двойнике ” Тот, кто не есть Я”. Потом, если у этого героя хватает душевных сил, он обращается к своему ”двойнику” и произносит слово ”Ты” (иногда за него это делает ”двойник”). Ближе к концу повествования (если дело идет к счастливой развязке) о себе и своем двойнике герой повествования уже уверенно говорит ”Я”. Герой, от лица которого идет повествование в рассказе Серго Клдиашвили, ближе к концу повествования говорит о себе ”мы: я и моя тень”. С точки зрения здравомыслящего европейца, это далеко не есть выражение психически нормального состояния.

Серго Клдиашвили , как это видно из рассказа, опасается, что если кто-то его современникам предложит расстаться с тем, что сохраняет для нас память о наших неблаговидных поступках и помыслах, многие, не задумываясь, согласятся. Для нас, грузин и русских, как для народов, имеющих за плечами сравнительно длинный период совместной истории, пафос рассказа ”Барвели – коллекционер теней” предопределяется попыткой декларировать необходимость диалога с ”миром теней” в ту эпоху, когда мы стремились порвать с ”прошлым”, видя в нём исключительно плохое.

Я уже говорил ранее о том, что в рамках грузинской традиции, ”настоящее”, слишком занятое самим собою, этим самым вовсе не наносит ”миру теней” никакого вреда. Но, с другой стороны, мир теней очень остро реагирует на попытки отречься от него. Это значит, что, не ставя в своей жизни специально задачу подлаживаться под ”мир теней”, мир призвуков прошлых эпох, люди, в то же время, должны быть готовы в своей жизни к контакту с этим миром. Так и герой рассказа Серго Клдиашвили, от лица которого идет повествование, до поры до времени живет как живет. Но вот, накануне бури, в его дом вламывается Барвели и демонстрирует перед ним ”порочность” тени. Что- то внутри ”рассказчика” заставляет его не верить Барвели. Что конкретно, об этом нам в повествовании ничего не сообщается. Грузинам свойственно верить: мир призвуков, не спросясь у людей, всегда найдет возможность выйти на контакт с людьми. Каким образом это происходит, можно сравнить с тем, как из отдельных голосов певцов, каждый из которых развивает какую-то свою самостоятельную музыкальную тему, складывается красивая стройная мелодия. Складывается, как утверждение некой высшей гармонии над индивидуальным началом. Точно так же и прошлое возьмет верх над настоящим. ”И все вернется на круги своя”. Не надо заклинать ”мир теней”, чтобы он вступил в контакт с нами. Но горе тому, кто этот мир предаст, подобно людям, за деньги или просто так отдававшим Барвели свои тени. Сама собою напрашивается аналогия между Барвели и Дьяволом. Но это далеко не одно и то же. Дьяволу люди закладывают душу, а Барвели они отдают или продают всего лишь тень – существо, составленное как бы сплошь из наших недостатков. Для того чтобы видеть в тени более, чем просто вредное существо, аккумулирующее в себе отрицательные свойства характера своего носителя и память обо всех его неблаговидных поступках и помыслах, необходимо было в эпоху великих перемен сохранить верность грузинской народной традиции, освятившей ”мир призвуков и призраков”. Серго Клдиашвили глубоко убежден в том, что ”мир теней”, ”мир призвуков”, в котором ”обстоятельства” заставляют видеть нас воплощение мира зла, не является по своей сути таковым.

Рассказчик у Серго Клдиашвили инстинктивно чувствует, что его тень – только его, родное, в нем все возмущается против того, чтобы превратить ее во всеобщее достояние, придать ей независимое от хозяина бытие. Точно так же к теням старого города относился грузинский поэт и ученый-литературовед Иосиф Гришашвили (см. предыдущий комментарий). В то же время И.Гришашвили чувствует, что в создавшейся ситуации, чтобы напомнить людям о прошлом, он обязан заставить любимые тени заговорить, и встает в позицию формально близкую к позиции Барвели. И тот и другой пишут историю, и тот и другой относятся к ”материалу” своих исследований как к живым субстанциям, только Барвели позволяет себе высокомерно насмехаться над тенями, а Иосиф Гришашвили объясняется в любви к ним.

Нежелание рассказчика расставаться со своей тенью, со своим прошлым в тот момент, когда он сам и его современники тщились построить ”другой мир”, заставляет вспомнить легенду о строительстве храма Светицховели в пригороде Тбилиси городе Мцхета. Светицховели - один из главных соборов грузинской Православной церкви. Каменное здание этого собора впервые воздвигается в VШ веке новой эры над могилой еврейки Сидонии, захороненной завернутой в плащ Иисуса Христа. Легенда свидетельствует, что церковь, воздвигавшаяся над её могилой, неоднократно разрушалась, прежде чем строители успевали заложить в здание церкви последний камень. Церковь осталась стоять только после того, как кто-то догадался первый столб в этом храме выстругать из ствола дерева, выросшего над могилой Сидонии. При расчистке площадки для строительства храма этот ствол был спилен и отброшен в сторону.

В предыдущих комментариях я отмечал, что приближение к традиции и вхождение в нее обеспечивало светлый, жизнеутверждающий характер этого действа. Так, например, возникает светлый, праздничный образ Тбилиси в стихотворении Осипа Мандельштама, возникает во многом вопреки тем сложным жизненным обстоятельствам, приведшим российского поэта в этот город (См. ”Примечания”). Выход из традиции сопровождается ощущением печали, нагнетанием темных тонов. Непогода, ненастье – фон рассказа Серго Клдиашвили. Образ приближающейся грозы в древнегрузинской мифологии соответствует представлению о перестановке основных элементов мироздания, когда небесными богами меняется соотношение элементов огня и влаги в пространстве между небом и землею (1). Обратим внимание, что прозаик, живший в советскую эпоху, для характеристики того фона, на котором происходит развитие действия, выбирает именно такое состояние природы, как приближение грозы. Гроза как образ уже пронесшейся над страной революции здесь явно ни при чем. С другой стороны, предгрозовой ветер (”не иначе как циклон надвинулся!”) с позиций соответствия картине природы, выработанной грузинской традиционной культурой, лучше всего подходит в качестве основной характеристики эпохи ”перманентных изменений”.

Я – птица черного пера,

У черной ночи на запястье.

Ко мне работа так добра,

Когда случается несчастье!

Будь проклят! Уезжай! Лети!

Мне одиночество не в новость.

Меня утешит снег в горсти

И память чистая как совесть.

В том душном городе морском,

Где вихрь мой выглядел опиской,

Все птицы с тонким голоском,

А у меня – грудной да низкий.

Пусть пальмы изумрудной крест

Тебя в том городе возвысит,

Как окрик мой, как мой приезд,

Как рев дождя в ночном Тбилиси.

Светает! Я в своем уме,

И с деревянного балкона

Я вижу город на холме.

Он спит с улыбкой фараона.

Стихотворение написано в 1962 году. Попробуем выявить тот контекст, в котором оно могло быть воспринято читателями именно в то время. Для многих людей из центральных областей России Тбилиси был своего рода ”полустанком”, перевалочным пунктом на пути к курортам Кавказа и обратно, одним из тех мест, где возвращавшиеся ”с югов” граждане встряхивались от своих курортных впечатлений, приходили в себя. И Тбилиси помогал этим людям забыть ненужное и более-менее трезво осмыслить происходившее недавно с ними, освободиться от того, что их совсем недавно захватывало, очаровывало.

Еще одной известной русской женщине – теософу Елене Блаватской Тбилиси в свое время помог обрести саму себя. Именно отсюда начался не то ее ”побег”, не то дорога к самой себе, которая, в конечном счете, привела ее к подножию египетских пирамид. Кажется, что в случае с Еленой Петровной Блаватской мы имеем нечто прямо противоположное тому, что происходит с Юнной Петровной Мориц: одна из них, покидая Тбилиси, отправляется дальше на юг, другая бежит подальше от южных курортов. Но в обоих случаях именно Тбилиси является тем городом, в котором принимается судьбоносное для жизни решение и в обоих случаях прослеживается ”наводка” на связь между Тбилиси и образами древнего Египта. И если поэтесса Юнна Мориц четко фиксирует эту связь в своем стихотворении, то молодая авантюристка Елена Блаватская просто-напросто бросает всех своих родных и близких и сбегает на свидание к пирамидам.

Насколько объемно древнегрузинская традиция, словно небо в капельке воды, отражается в этом маленьком стихотворении, написанным известным русским поэтом! А все из-за того, что это стихотворение - результат, пусть нечаянный, живого диалога со старым Тбилиси.

Стихотворение ”Фонтанчик для питья” – произведение многоплановое.

Особо обращает на себя внимание строка из стихотворения, в которой говорится, что фонтанчик для питья ”бросает ЗЫБКИЙ ОТСВЕТ стенам”. ”Стена” – ”плоскость” – ”земная поверхность” – данный ”логический ряд” демонстрирует, что игра светлых теней на стене дома, расположенного рядом с тем местом, где поставлен питьевой фонтанчик, ни что иное, как поэтический образ богов-детей. Евгений Евтушенко воспроизводит ”механизм” порождения богов-детей (носителей светлой сущности, принадлежащей высшим богом) как игру отсветов, падающих на поверхность земли от богов-родителей. Стихотворение также помогает понять, почему в каждом из многочисленных посвященных Святому Георгию храмов его ”натцили” (”доля”, ”часть”) пребывает в качестве живой сущности.

Другой план стихотворения Е.Евтушенко открывается тому, кто знает древнегрузинскую легенду о сотворении мира верховными богами. В этой легенде говорится о том, что верховные боги, создавая мир, просто-напросто ”перекрыли землю куполом – медью”, а потом, (видимо, озабоченные любовными утехами) удалились в свой дом и больше ничего не делали.

О том, что в это время происходило в пространстве между медным куполом и землею, об этом и рассказывает Евгений Евтушенко в своем стихотворении. Он описывает жаркий июльский полдень. По улицам Тбилиси туда-сюда идут люди. Жара нарастает и всем очень хочется пить. Люди подходят к фонтанчику для питья и пьют. Приблизительно так Евгений Евтушенко в образной аллегорической форме воспроизводит древнегрузинские представления о зарождении жизни на земле. На это указывает один фрагмент стихотворения, кажущийся неудачным, недоделанным, но, на самом деле, являющийся попыткой передать другим людям точный образ увиденного внутренним, духовным оком:

”Июльский зной все прибывает,
а он (то есть - фонтанчик для питья – А.Ф.),
пуская пузырьки,
струёю к нёбу прибивает
ртов пересохших пузырьки”.

Там, где по всем правилам стихотворного творчества полагается рифма, здесь повторяется одно и то же слово(”пузырьки – пузырьки”). Что помешало такому маститому поэту, как Евгений Евтушенко, не заметить эту оплошность и не исправить ее? Только то, что если взглянуть на эти строки ”третьим глазом”, настроенным в соответствии с фундаментальными ”параметрами” грузинской духовной культуры, ”пузырьки”, которые пускает фонтанчик для питья, и ”пузырьки”, образующиеся во рту у людей, изнывающих от жажды, есть совершенно несопоставимые друг с другом сущности! Поэтому их обозначение одним и тем же словом русского языка ничего не меняет.

От соприкосновения ”небесного огня” с водою была порождена некая новая субстанция – своего рода ”жидкий огонь”, называвшейся, по крайней мере, в западных районах Грузии, словом, близким по звучанию к ”игрон”. ”Игрон” представлялся источником жизни на земле.

В процессе порождения ”игрона” под распростершимся над землею медным куполом, создаются другие небеса. Их мы видим у себя над головой. В стихотворении Евгения Евтушенко аллегорией этих новых небес становятся ”пузырьки”, ”вкладываемые” поэтом в наш рот, красный от природы.

Согласно представлениям древних грузин одной из обязанностей ”младших богов” является поддерживать на земле способность к новой жизни. С этой целью они спускаются с небес на землю и там, где находятся ”источники вод”, разжигают невидимые костры ”небесного огня”. Их невидимое для глаза простых смертных пламя, смешиваясь с элементами воды, в который раз снова и снова порождает ”игрон” - источник жизни во плоти.

Современные грузинские историки философии, исследуя философское наследие древних греков, пришли к заключению, будто великий философ Фалес – основатель Милетской школы, утверждавший, что жизнь происходит из воды, взял эту идею у древних грузин или у этнически родственных им племен, населявших Малую Азию. При этом Фалес имел в виду не ”чистую воду”, а растворенный в воде и смешавшейся с нею свет.